Любое государство нуждается в обосновании своих претензий. Хотя бы тем, что оно — очень большое и сильное. Как писалось в официальных заявлениях Российской империи второй половины XIX века: «Для решения спорных вопросов между Российской империей и Британией, а также стремясь к дальнейшему расширению пределов Империи, …войска вступили в пределы Кокандского ханства…». Конечно же, Московское государство нуждалось в обосновании своих претензий. За отсутствием реальных прав на земли всех русских и оснований для надувания щек приходилось эти основания выдумывать.

Ранние версии Большого московского мифа по неизбежности отличались от более поздних. Единственными частями этого мифа, сохранившимися во всей красе, являются архаичные представления о племенном единстве славян и их обязанности подчиняться Москве. И, конечно же, представление об особой роли Руси‑Московии в мире, ее исключительности и превосходстве над прочими землями. Остальные составляющие мифа были отброшены позже, как не соответствующие никаким сведениям о мире и не способные выдержать хотя бы самую робкую критику.  Но в XVI веке, тем более — в глухом и диковатом захолустье, совсем не обязательны были осмысленные аргументы, имеющие своим основанием науку; не было нужно вообще никакое рациональное осмысление реальности. В основу тогдашнего БММ оказались положены две нехитрые истории: о происхождении Ивана Грозного от императора Римской империи Августа и о невероятной древности христианства на Руси, в том числе — в Московии. На рубеже XV—XVI веков в Московии род Рюрика начали выводить из Римской империи, считая его потомком императора Августа. На встрече с польскими послами Иван Грозный вполне серьезно, даже с законной гордостью поминал, что его род идет от «сродника Августа‑кесаря». История не сохранила свидетельств того, как отреагировали поляки. Вообще‑то, послу не пристало веселиться, услышав, что уважаемый монарх, с которым ведутся переговоры, — прямой потомок Небесного Бегемота или что он брат Солнца и Луны. В конце концов, умение управлять мышцами лица входит в число качеств, необходимых для дипломата. Послы европейских держав сохраняли зверскую серьезность, ведя переговоры с турецким султаном — братом Солнца и Луны и с вождем африканского племени кано, потомком очень большого, истинно небесного бегемота. Общаясь с Иваном IV, царем московским, польские послы, наверное, тоже не позволили себе усомниться в сообщаемых сведениях. Веселиться они начали, наверное, если и не в Кракове, то уж, по крайней мере, не раньше, чем вернулись на свое подворье в Москве.

Неслыханная древность русского христианства.

Этот миф еще красочнее Ивана Грозного, происходящего от Августа. Миф о том, что побывал, тоже в евангельские времена, на Руси Андрей Первозванный. По одним версиям легенды (более достоверным), побывал он в греческих городах Причерноморья: Карикинтии и Пантикапее. По другим, уже вполне фантастическим версиям, он побывал и в Киеве… Вернее, на том месте, где стоял Киев. И что Андрей Первозванный предсказал возникновение могучего христианского государства на Восточно‑Европейской равнине. Легенда обрастала подробностями. Известны несколько ее версий, по большей части совершенно фантастичных. Принимая послов от папы римского, Иван Грозный говорил им, и тоже вполне серьезно: «Мы с самого основания христианской церкви приняли христианскую веру, когда брат Апостола Андрей пришел в наши земли… а когда Владимир обратился к вере, религия была распространена еще шире» (Новиков М. Н. Христианизация Киевской Руси: методологический аспект. М., 1991. С. 35).

  Рим гордился древностью своего христианства. В Рим веру принес апостол Петр, лично видевший Христа в евангельские времена. I век по Рождеству Христову считался официальной датой христианизации Рима. Сомнительная легенда про пришествие Андрея Первозванного как бы уравнивала Москву с Римом… да и с Константинополем.

Легенда заставляла учащенно биться сердца и выпячивать грудь: ведь если принимать всерьез легенду, то православная церковь в Московском государстве идет с апостольских времен и у ее первоистоков стоит фигура не менее значимая, чем апостол Петр. Русские приобщились к христианству в то же время, что Римская империя, и независимо от нее. Ни Рим, ни Константинополь не имеют права первенства, и не от них шла христианизация Руси, а непосредственно от апостолов. Есть в этом очень пикантная деталь, в конце концов, по легенде Андрей Первозванный вовсе не добирался в своем странствовании до Москвы и произносил свое пророчество с гор над Днепром. Там, где сейчас стоит Киев. Возникает элементарный, прямо‑таки детский вопрос: а почему, собственно, в пророчестве речь идет именно о Московии? Почему «могучее христианское государство» — это не Киевско‑Новгородская Русь? Не Новгородская республика? Не Великое княжество Литовское, наконец? Действительно, какие основания у московитов считать, что пророчество имеет к ним хотя бы малейшее отношение? Единственный вывод, который я в состоянии сделать: в Московии так убеждены, что Москва — не то чтобы единственно правильный, а попросту единственно возможный наследник Киева, что с легкостью необычайной считала своим все, что происходило в Киеве. Вопрос, который я только что задал, по‑видимому, просто не приходил и даже не мог прийти в голову московиту. Преемственность по оси «Киев‑Москва» была очевидной, сама мысль о преемственности от Древней Руси Новгорода и Великого княжества Литовского была дикой, неприличной, а возможно, отдавала и религиозным кощунством.

Киев и Новгород, даже Владимир и Суздаль прекрасно осознавали, что принимают эстафету у более древних центров цивилизации. Москва не собиралась принимать эстафету ни у кого. Она намеревалась укорениться в христианском мире, как один из первоначальных центров христианства. Несколько позже, уже в XVII веке, предпринимались попытки связать начало русской истории со Священным писанием, с Библией. Ведь правнука Ноя, великого праведника, спасшегося в ковчеге со всеми зверьми и растениями во время Всемирного потопа, звали Скифом. А сыновей Скифа звали Словеном и Русом. Отсюда делались и выводы — славяне и русские происходят непосредственно от праотца Ноя!

Из этих мифов так естественно складывается идея Москвы — Третьего Рима! Ученый инок Филофей из Елизаровского монастыря под Псковом учел и разгром Рима варварами (не говоря о том, что этот италийский Рим «впал в латынство», то есть тоже в своем роде пал), и взятие Второго Рима, Константинополя, безбожными турками, выводя свою классическую формулу: «Два Рима падоша по грехам своим, третий же стоит, а четвертому не бывать». И обожествление Московии и ее монарха отдает откровенным язычеством, особенно в одном из трех «Посланий» старца Филофея «Послание о крестном знамении», но московиты совершенно не замечают этого, казалось бы, важнейшего о обстоятельства.

Впрочем, была Москва и вторым Иерусалимом. Каждый год, празднуя Пасху, патриарх московский въезжал на осляти в Москву, имитируя восшествие Христа в Иерусалим. Кощунство? Наверное, зависит от точки зрения: московиты, во всяком случае, так не считали. И спорить, конечно же, не имеет ни малейшего смысла.

В разговоре с Поссевино, пытавшемся склонить Ивана IV к унии с католицизмом, Иван заявил: «Что говорить о Византии и греках? Греческая вера называется потому, что еще пророк Давид задолго до Рождества Христова предсказывал, что от Эфиопии предварит рука ее к Богу, а Эфиопия все равно что Византия». Но ему Ивану, нет дела до греков. Он держит веру православную, христианскую, а не греческую. И что говорить ему о союзе с людьми, которые бреют бороду? Логики в этом потоке бреда не больше, чем в «Соколе» Жириновского или в сочинениях Фоменко. Тот самый случай, когда люди с умом и с квалификацией вынужденно прекращают спор, ведущийся на совершенно разных уровнях. Поссевино пытается что‑то доказывать или обосновывать, Иван же вываливает на него груду дичайших предрассудков, доказываемых другими предрассудками, выдумками и притянутыми за уши доводами.

Обожествление царя

Действительно, начиная с Ивана III, московские монархи становятся не только верховными арбитрами в церковных делах, своего рода светскими главами Московской митрополии, потом и патриархии. Они становятся объектами вполне натурального поклонения, о чем и свидетельствуют решительно все иностранцы, побывавшие в Московии в конце XVI — начале XVII веков. Иссак Масса полагал, что московиты «считают своего царя за высшее божество». С ним согласен Г. Седерберг: московиты «считают царя почти за бога». И Иоганн Георг Корб: «Московиты повиновались своему государю не столько, как подданные, сколько, как рабы, считая его скорее за бога, чем за государя». В более позднее время, конечно, и подданные Российской империи осознают, что их официальная религия обладает этим странным, не вполне христианским свойством. Павел Флоренский прямо заявлял, что «в сознании русского народа самодержавие есть не юридическое право, а проявленный самим Богом факт, — милость Божия; а не человеческая условность». М. Н. Катков писал, что «русский Царь есть не просто глава государства, но страж и радетель восточной Апостольской Церкви, которая отреклась от всякой мирской власти и вверила себя хранению и заботам Помазанника Божия».

«Истина самодержавия царей православных… возводится некоторым образом на степень догмата веры» — говорится в брошюре «Власть самодержавия по учению слова Божия и Православной Русской церкви», вышедшей в 1906 в Москве. Интересное суждение высказал Всероссийский поместный собор 1917/18 годов: для императорского периода «надо говорить уже не о православии, а цареславии». Как видно, по крайней мере, в XX веке для самих русских‑московитов тут нет никакого секрета. Старообрядцы, впрочем, еще в XVIII веке заявляли, что их вера отличается от официального православия тем, что у них «в религии царя нет». Характерен старообрядческий текст: «Послание против поклонения двуглавому царскому орлу и четырехконечному кресту» (1789 год). Защищая каноничность обожествления человека, московиты ссылаются на опыт Византии… Напрасно.

В Византии православие и империя были взаимосвязанными, но не сливающимися неразрывно началами. Император никогда не обожествлялся, и православие вполне могло быть представлено вне империи и уж тем более независимым от императора. Константин VII Багрянородный (X век) в своих сочинениях утверждал, что император должен править «ради истины», «в согласии с законом и справедливостью», «как раб и слуга Божий». Если же император впадет в грехи, превратится в деспота, то станет ненавистен народу и может быть свергнут. Свержение впавшего в грехи императора Константин Багрянородный считал не только чем‑то естественным, а положительным явлением, проявлением воли Божьей. В полном соответствии с этими представлениями добрая половина византийских императоров была насильственно отстранена от власти, свергнута. Судьба их различна: убиты, ослеплены, заточены в монастырь.

На Московской же Руси полагают, что только в общении с Богом проявляется человеческая природа царя. В отношениях же с подданными он — Бог. Иван Грозный вполне серьезно считает себя Богом, спрашивая у Курбского: «Кто убо тя постави судию или владетеля надо мною?.. Про что не изволил еси от мене, строптиваго владыки, страдати и венец жизни наследити?» Переведем? Царь вполне серьезно считает, что его подданный (Раб? Слуга? Холоп? Холуй? Не знаю, как точнее передать, что имеет в виду Иван Грозный) должен страдать и принять смерть по воле царя. Так же, как должен принять судьбу, даваемую ему Богом. Для подданного он, Иван IV, — то же самое, что Бог. Не уверен, что любой из византийских императоров мог бы додуматься до такого.

Обожествить самого себя попытался китайский император династии Цинь Шихуанди во II веке до Рождества Христова, и, насколько мне известно, это единственный случай такого рода. На Московской Руси речь идет не об эксцессе — скорее о норме. А. К. Толстой высказывается в духе, что, мол, были эпохи, когда «общественное мнение отсутствовало полностью». Не уверен. Скорее, это общественное мнение Московии XVI века даже сами бесчинства Грозного считало показателем его божественности. Религиозно‑нравственные критерии для определения, праведный ли царь над нами правит, здесь неуместны. Царь имеет право на полный произвол, и нельзя ждать от него разумности, логики, доброты, вообще постижимости земным разумом. Впрочем, сам способ изображения царя, способ писать о царе в Московии свидетельствует об обожествлении — и совсем не в каком‑то переносном смысле. Изображение царя в настенных росписях, на фресках, производится по тем же правилам, что и изображения святых. На Московской Руси писание титула «царь» в официальных текстах производится по тем же правилам, что и «Бог». Писец не различает царя небесного и земного царя, человеческую личность, сидящую на престоле. По‑видимому, для всего общества эти две личности перестают различаться, по крайней мере — принципиально. На царя даже переносятся самые натуральные литургические тексты. Феофан Прокопович встречает появившегося на вечеринке Петра I словами тропаря: «Се жених грядет во полунощи», относимыми к Христу. И никто не выражает возмущения, не останавливает Феофана, в том числе и сам Петр. В «Службе благодарственной… о великой Богом дарованной …победе под Полтавою», написанной в 1709 году по заданию Петра Феоктилактом Лопатинским и лично отредактированной царем, Петр прямо называется Христом, его сподвижники — апостолами, а Мазепа — Иудой. Получив благословение от священника, православные целуют руку священнику, как благословляющему. Византийский император тоже целовал руку священнику. Но русский царь и император сам получал поцелуй в руку от священника! Кто же кого благословляет?! Набожный Александр I поцеловал руку священника, поднесшего ему крест в селе Дубровском. Все общество восприняло поступок царя, как нечто совершенно особенное и экстраординарное. Священник так изумился «поступком благочестивого христианского царя, что до самой смерти своей ни о ком более не говорил, кроме Александра, целовал руку свою, которой коснулись царственные уста». Архимандриту Фотию Александр тоже поцеловал руку. Но когда Фотий, благословив уже другого императора, протянул свою руку для поцелуя Николаю I, тот велел вытребовать его в Петербург, «чтобы научить его приличию». Сошлюсь на письмо Екатерины II Н. И. Панину: «В одном месте по дороге мужики свечи давали, чтобы предо мною их поставить, с чем их прогнали». Видимо, для крестьян императрица была своего рода живой иконой, а может быть, и живым божеством. Но самый яркий памятник царебожия отлично известен каждому из моих читателей и без меня. Этот памятник стоит посреди Санкт‑Петербурга, и без него просто немыслимо представить себе ансамбль набережной Невы, Сенатской площади, окрестностей Адмиралтейства и Исаакиевского собора. О нем писали стихи, рассказы, поэмы, и добрая половина из них так и называется: «Медный всадник». Огромный Медный всадник, дар «Петру I от Екатерины II», изображает русского царя в обличий Георгия Победоносца, то есть святого Русской православной церкви. Вы можете вообразить себе, читатель, более наглое и циничное кощунство? Имеет смысл добавить еще, что в эпоху Московской Руси, вплоть до эпохи Петра I, умерших в государевой опале хоронили вне кладбища так же, как казненных преступников, опившихся, самоубийц, утопленников. То есть как людей, умерших не христианской смертью. С точки зрения московского общества, служение царю есть религиозная норма, и царь сам решает, соответствует ли эта служба предъявляемым к ней требованиям. Отлучая от своей особы и от службы себе, он тем самым отлучает от церкви и ввергает преступника в ад (то есть проявляет власть, равную власти Бога). А отлучаемый от службы впадает в смертный грех, сравнимый с грехом самоубийства.

Священная страна святого народа

Впрочем, зачем же ограничиваться обожествлением царя, если можно обожествить и самих себя, и всю свою землю? Начиная с конца XIV века, московиты начинают называть себя эдак скромненько: «христиане». Так называют всех, о ком нельзя сказать, что он — дворянин, боярин, священник. Это название «черного» народа в целом, простонародья. Лишь много позже, века с XVI—XVII, слово начинают относить к сословию земледельцев. Но ведь всякое самоназвание народа — этноним — предполагает противопоставление себя всем остальным. Если мы — русские, то все остальные кто угодно, но не русские. Если мы китайцы… немцы… голландцы… А если мы христиане что тогда? Все правильно, тогда все остальные — никакие не христиане. Не иначе, просто притворяются. «Они думают, что она, Россия, есть государство христианское; что в других странах обитают люди поганые, некрещеные, не верующие в истинного Бога, что их дети навсегда погубят свою душу, если умрут на чужбине вместе с неверными, и только тот идет прямо в рай, кто скончает свою жизнь на родине», — свидетельствует Конрад Буссов в своей «Летописи Московской». «Если бы в России нашелся кто‑то, имеющий охоту посетить чужие страны, то ему бы этого не позволили, а, пожалуй, еще бы пригрозили кнутом, если бы он настаивал на выезде, желая немного осмотреть мир. Есть даже примеры, что получали кнута и были сосланы в Сибирь люди, которые настаивали на выезде и не хотели отказаться от своего намерения. Они полагают, что того человека совратили и он стал предателем или хочет отойти от их религии… А тех, кто не принадлежит к их церкви, они и не считают истинным христианином», поддерживает его А. Шлейзингер, написавший это в 1584 году.

В те столетия был обычай, по которому послы иных держав целовали руку царя во время приема, и царь, «поговорив с послами любого государства, он мое руки в серебряном тазу, как бы избавляясь от чего‑то нечистого и показывая этим, что остальные христиане — грязь». Напомню, что в те века был еще обычай умываться после похорон или после встречи погребальной процессии. Так что же, царь считает послов пришельцами с того света?! А собственно говоря, почему бы и не считать их пришельцами оттуда? Первобытный человек очень долго считал только существ своего народа — людьми. Все остальные человеческие существа вовсе и не были для него людьми. Соответственно, только свою страну, страну своего народа, он считает местом, где обитает человек. Те, кто населяют другие страны, — это или такие двуногие животные, лишь похожие на человека, или… покойники. Считали же папуасы Миклухо‑Маклая «человеком с Луны», то есть человеком, пришедшим из царства мертвых.

А на Руси еще времен Нестора сами себя называли «словене», то есть имеющими слово, умеющими говорить. Говорящие на других языках назывались эдак общо — «немцы», то есть лишенными членораздельной речи, не умеющими говорить. По свидетельству Гоголя, слово «немец» в Малороссии дожило до XIX века не как название конкретного народа, а именно в своем первозданном значении: «Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед — все немец». А древнерусское «гость» в значении — «купец» прямо производится от названия пришельца из потустороннего мира. Первоначально «гостем» называли покойника, пришедшего домой с погоста, с кладбища. Так что еще древнерусские купцы до крещения Руси, которых описывает ибн Фадлан или Аахенские анналы, бывало, побаивались есть пищу, предложенную «гостями». Ведь живые люди не могут есть пищу мертвецов. И на скандинавском купчине, беседующем в Новгороде с Садко, тоже почивало нечто потустороннее. Ну не знал точно новгородец, где грань между купцом из чужой страны и выходцем из царства Кащея…

С принятием христианства вроде бы что‑то меняется, но многое ли? Своя земля, Русь, начинает рассматриваться, как святая земля. Земля, где живут христиане. Любая иная земля — как не праведная, грешная, населенная то ли чудищами, то ли страшными грешниками. А ведь в Средневековье ад и рай мыслились в пределах географического пространства: их тоже можно было посетить. Проникновение в ад или в рай — это ПУТЕШЕСТВИЕ, перемещение в пространстве. Данте Алигьери совершил в ад, чистилище и рай необычное, но ПУТЕШЕСТВИЕ. Новгородский архиепископ Василий Калика в своем послании к тверскому епископу Феодору Доброму приводит примеры, когда новгородские мореплаватели попадали в ад или, скитаясь по морям, вдруг приплывали к острову, который оказывался раем. Если есть земли святые и грешные, становится очень важно паломничество: путешествие в Святую землю само по себе приобщает к святости, просто в силу пребывания в святом месте. Это как путешествие в рай. Тогда как путешествие в грешную землю, особенно в нехристианскую, — дело очень сомнительное с точки зрения религиозной. Есть свидетельства, что при Петре, когда юношей отправили в Западную Европу учиться, их матери и жены оделись в траур. А патриарх умолял Петра на коленях не ездить на запад и ограничиться рассмотрением географических карт. Путешествие царя за границу было событием совершенно беспрецедентным и даже просто пугающим, «антихристовым». Как желание сделаться покойником и продолжать править страной. Сохранилась повесть о человеке, который попал в плен в Персию. Родные поминали его, как покойника, и это помогло ему чудесно вернуться из плена. Персия — это тот свет. Поминать попавшего туда вполне правильно, и такое поведение родственников помогает вернуть человека. Духовник в средневековой Руси спрашивал у прихожанина на исповеди: «В татарех или в латынех в полону или своейю волею не бывал ли еси?» Или даже: «В чюжую землю отъехати не мыслил ли еси?» И накладывал епитимью на того, кто был в чужой стране или даже собирался туда поехать. При обсуждении брака Ксении Годуновой с герцогом Иоганном Датским «Семен Никитич Годунов (дядя царя) говорил, что царь верно обезумел, что выдает свою дочь за латина, и оказывает такую честь тому, кто недостоин быть в святой земле — так они, русские, называют свою землю». Это разделение мира на свою, праведную, страну и все вместе взятые чужие, не праведные, имеет много самых неожиданных последствий. Например, отказ рассматривать по отдельности, дифференцировано все эти «чужие» страны.

А. А. Бушков считает признаком славянского происхождения Мамая то, что летописец приписывает ему обращение к «богам своим», «Перуна и Салавата, и Раклия, и Хорса, и великого своего пособника Магомета». Но в том то и дело, что для летописца совершенно неважно, о какой земле и о каком народе идет речь. Все обычаи всех народов, все их привычки, все их религии и традиции смешиваются у него в одно невыразительное, везде одинаковое пятно: не праведный, чужой, отвратительный мир. Для него совершенно допустимо мечеть назвать костелом, костел — синагогой, а папе римскому приписать «Латинскую молитву Перуну и Магомету». У всего нерусского общее свойство — не праведности. Например, после поражения Кучума в Сибири казаки, по их собственным словам, «размета нечестивая их капища и костелы…». Если Кучум молится в костеле, почему Мамай не может воззвать к Перуну? Или Кучум, святая сила с нами, тоже поляк или немец?!

Другим интереснейшим следствием стали многие особенности «Хождения за три моря» Афанасия Никитина. «…Грешное свое хождение за три моря»… — так называет автор свое сочинение. Почему грешное? А потому, что путешествие совершено в не праведную землю: это антипаломничество, паломничество чуть ли не к сатане. К тому же заморскими в XV веке называют и сухопутные страны, куда можно проехать посуху: Францию, Германию. Море, по традиционным представлениям, отделяет царство мертвых от царства живых. Таким образом, совершенно реальные страны оказываются как бы частью царства мертвых, потусторонним миром. В этом свете «За три моря…» — это, право же, приобретает совершенно особый смысл. Афанасий Никитин, получается, путешествует как бы на тот свет. В землю, обладающую свойствами ада. Нормальное христианское поведение оказывается невозможным в нечистом, нехристианском месте. Афанасий Никитин мучится тем, что не может молиться Христу (а только Богу‑Отцу), не соблюдает праздника Пасхи, постов и т.д. Но в «бесерменской» земле их и нельзя соблюдать. И нельзя писать и говорить на «святых», «праведных» языках — русском, церковно‑славянском. И Афанасий Никитин писал на татарском, персидском, арабском языках. В нечистом, нехристианском пространстве надо пользоваться нечистым, басурманским языком. Афанасий Никитин постоянно молится, в его «Хождении…» много молитвенных обращений, религиозно‑лирических отступлений. Он выступает как ревностный и притом вполне ортодоксальный христианин. Но к Богу ему приходится обращаться то как к «олло» (по‑арабски), то по‑персидски («худо»), то по‑татарски (таньгры). Он использует и мусульманскую молитву, но рядом вставляет «Иса рухолло, ааликсолом», то есть «Иисус, дух Божий, мир тебе». Плохо ему без поминания имени Христа, но и назвать его должно на «бесерменском» языке. «Это восприятие, вероятно, имеет глубокие корни и, возможно, восходит к архаическим, дохристианским представлениям, которые затем переосмыслены в христианской перспективе. С принятием христианства святость Руси определяется ее вероисповеданием, и замечательно, что жители этой страны — и прежде всего простой народ, поселяне — именуются „керестьянами“, то есть „христианами“. Обозначение простонародья христианами едва ли не столь же беспрецедентно, как и наименование „Святая Русь“, — свидетельствует такой крупный ученый, как Борис Андреевич Успенский.

Да, перед нами ярчайший пример того, как глубочайшая архаика, которая в более счастливых землях исчезла еще в языческие времена (например, ритуального разделения на «свою» и «чужую» землю не было в античном мире), а на Московской Руси прорастает в отношения внутри христианского мира. Сменился только знак, метка «своего» и «чужого». Теперь «свое» — это истинное, русское православие. Православие, суть которого требует уточнения: что это именно русское, правильное православие.

Между прочим, это совершенно языческое, вполне первобытное отношение к себе и другим дожило в России до XX столетия и в совершенно первобытных формах. Обычай при отъезде за границу носить с собой землю в мешочке, возле креста, то есть уносить с собой свою, праведную землю. В XX веке русская эмиграция массово воспроизводила этот обычай, пришедший из родоплеменного общества. При похоронах Шаляпина в его могилу ритуально бросали родную землю, чтобы он был похоронен хотя бы частично в своей, в праведной земле. И причем бросали‑то кто? Высоколобая интеллигенция, дворянство, профессура, люди искусства; люди, казалось бы, очень современные, образованные и умные. Насколько сильно все иностранное не праведно для многих русских людей еще в XIX веке, свидетельствует текст такого тонкого знатока народных обычаев и поверий, как Н. В. Гоголя: «…Вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море… По левую руку видна была земля Галичская». Прошу Вас, читатель: возьмите карту и мысленно встаньте на Украине лицом на юг, чтобы впереди перед Вами «засинел Лиман», а «за Лиманом разливалось Черное море». Ну, и с какой стороны окажется у Вас «земля Галичская»? Ну конечно, по правую руку! Но правая сторона в народных представлениях — это «правильная» сторона. И Гоголь уверенно поместил «не правильные» страны с левой, «не праведной» стороны. Естественно, он вряд ли думал об этом специально и написал, как написалось. Но тем ценнее свидетельство. Отметим, что и «земля Галичская» для него — земля не праведная, земля иностранная. Любопытно…

Оболгали! 

Даже такой тонкий знаток истории и культуры Руси, ученый международного класса, как Б. А. Успенский, говорит об архаизме русской культуры в целом. Но сам же он анализирует, сам того не желая, тексты, свидетельствующие о московской культуре! Все, что было сказано выше о культе царя и о культе страны и народа, вообще‑то, не свойственно западным русским или новгородцам — Северо‑Западной Руси. Новгородские мореплаватели, дети своего времени, могли пристать к острову, который на поверку оказывался раем или адом. И я не стану гадать, имеем ли мы дело с проделками нечистой силы, пресловутыми параллельными мирами или с галлюцинацией. Гораздо интереснее и важнее то, что новгородцы уже окончательно перестают смешивать потусторонний мир и страны хорошо знакомых им «циркумбалтийских» стран. Попадая в Скандинавию, в Германию или в Данию, они и не думают ритуально очищаться или переходить на «не праведные» языки.

А в самом Новгороде находится Немецкий двор, довольно большой квартал, где живут немцы. И нет никаких свидетельств того, что новгородцы ненавидели и презирали их хотя бы в пятую долю так, как это делали москвичи в отношении немцев Кукуйской слободы. И уж, во всяком случае, у новгородцев хорошо знакомые им эсты, немцы, шведы, финны, датчане, латгалы и ливы никак не вызывают опасений.

Ничего подобного нет и быть не может в Великом княжестве Литовском. Если бы православные жители Великого княжества Литовского ритуально очищались после каждой встречи с католиком, они просто не смогли бы заниматься решительно ничем другим. Не говоря о том, что русская шляхта, православные, постоянно бывают при дворе и великого князя, и короля Речи Посполитой, а то и ездят с посольствами в иные страны. Кроме того, даже если Поссевино, Герберштейн, Буссов, Масса Седерберг, Корб и называют посещенную ими страну Россией, все они очень точно показывают, где именно начинается эта страна и где они въехали в ее пределы. Это Московия. Великое княжество Литовское вовсе не является страной, о жутких нравах которой так смачно повествуют иноземцы.

Расправа с западным русским православием

Имеет смысл напомнить, что почти сто пятьдесят лет, с 1458 по 1596 год, существовала Киевская митрополия, подчинявшаяся непосредственно Константинополю. Существовал целый культурно‑исторический мир, больше десяти епископств, объединявших православных Западной Руси. Это были русские православные люди, но притом не желавшие иметь и не имевшие ничего общего с Москвой. Позволю себе предположить, что западному русскому православию не было свойственно ни обожествление монарха, ни обожествление своей страны и самих себя, ни слияние церкви и государства. Да и какого монарха сделали бы подобием Бога западные русские? Великого князя Александра, убежденного католика? Первого короля Речи Посполитой Сигизмунда, требовавшего от православных пойти на унию с католицизмом? Перестать различать православную церковь и католическое государство? Это подобно скверному анекдоту. Обожествить самих себя? Не очень простое мероприятие в тех условиях, в которых жила Западная Русь. Несомненно, русское православие Киевской митрополии было и несравненно более современным, лишенным архаических черт православия Северо‑Восточной Руси. Вот только отпущено ему было немного, западно‑русскому православию.

После унии 1596 года православная церковь в Западной Руси вообще исчезает на время. То есть православные‑то остаются, а вот церковь как общественный институт исчезает. Восстанавливается православная церковь только в 20‑е годы XVII века и уже с однозначной ориентацией на Москву. Вот времена, которым близок мир гоголевского «Тараса Бульбы». Ну‑с, а с середины XVII века, когда два братских народа воссоединились навеки, православные Украины оказались, даже и не входя в Московскую патриархию, под ее мощнейшим давлением. В 1839 году даже униатов, сохранявших православную обрядность, оторвали от католической церкви и, так сказать, влили в ряды прихожан епископатов Московской патриархии.

И я сейчас не могу с уверенностью сказать, чем объясняются черты народного мировоззрения, подсмотренные Гоголем: то ли были они искони на Украине, то ли уже исчезли и были потом снова насаждены в десятилетия и века господства Московской патриархии и насильственного внедрения в души московской версии православия? Но имеет смысл помнить, что больше ста лет, с 1458 по 1596 год, существовала Киевская митрополия, подчинявшаяся непосредственно Константинополю. Русские православные, не желавшие иметь и не имевшие ничего общего с Москвой.

Итоги Одна из составляющих Большого московского мифа: русскому православию в целом или даже всему православию вообще приписывается специфика одной из версии православия — московского. Но это ложь, имеющая смысл только в том случае, если сводить общее к частности: историю всего православного христианства к истории Московии. Давайте четко назовем те пункты, по которым московское православие однозначно отличается от любых других его версий:

1. Обожествление своего царя;

2. Обожествление своей территории;

3. Слияние церкви с государством;

4. Принятие обычаев одного народа (московитов) как священных обычаев и как эталона обычаев, обязательных для христианина.

Заявляю с полной уверенностью: этих черт нету не только у католиков, но и в европейском православии. В греческой, сербской, болгарской, грузинской, кипрской, албанской автокефальных церквах нет ничего подобного. К сожалению, я не могу добавить этого и о православной церкви Западной Руси. На рубеже XVI и XVII веков Киевская митрополия прекратила свое существование, не успев дорасти до того, чтобы стать Западно‑русской патриархией. Но в то время, когда существовала Киевская митрополия, к ней относится все, сказанное о других православных церквах. На Западной Руси православие не было московским.